Баба Маня и черти

Баба Маня мечтала о сковородке. Не о той сковородке, на которой жарят яичницу и картошку - такая у бабы Мани была, эка невидаль, а о той огромной, раскалённой, залитой шипящим, пузырящимся, плюющимся обжигающими брызгами маслом, на которую черти посадят за грехи её бедную многострадальную голенькую старую дряблую попочку. Каждый вечер Манечка подходила к огромному зеркалу в дверце платяного шкафа, задирала юбки, заголяла свой тощий задик и, согнувшись, искривившись и выворачивая назад голову, в свете старинного китайского ночника глядела в зеркало на свисающие сарделечки своих бледненьких ягодичек, представляя, как заголит их в последний раз и будет, дрожа от ужаса, медленно садиться, сперва почувствует жар и её обожгут брызги кипящего масла, потом попочка прикоснётся к этому самому маслу и, под пронзительный Манечкин визг, наконец навсегда усядется на раскалённое дно.

В сладких этих мечтах Маня совсем не спешила на тот свет - дело в том, что на этом свете бабу Маню всю жизнь постоянно секли розгами, прямо-таки драли нещадно и, хоть Манина попа и грезила о сковородке в преисподней, но и с земными розгами расставаться явно не торопилась. Так что на сковородку успеется, там всё равно вечность впереди, а тут уж пускай подольше посекут. Надо сказать, что за всю свою жизнь баба Маня ничего дурного не сделала, мухи не обидела, только помогала всем всегда, ближним и дальним, чем могла, по доброму, старательно и всегда очень деликатно, ненавязчиво. Не видя за собой никакой вины, баба Маня, тем не менее, в страшном сне представить себе не могла, что её не будут наказывать, хотя бы раз в неделю сечь, больно и долго, пока от визга не охрипнет. Во-первых, все мы грешные, твёрдо знала баба Маня, ни одно наказание лишним не будет, даром не пропадёт, не за свои грехи, так за чужие, какая разница, ну а уж потом-то всяко все на сковородку усядемся. А во-вторых, для того и попа, чтобы её наказывали, а не просто так сидеть на этой самой попе ровно. Попе завсегда больно должно быть, ежели попа не болит - день, считай, зазря из жизни вычеркнут.

Баба Маня жила скромно, в маленькой аккуратной комнатке, своих дел у неё особо не было, никаких интересов-увлечений, и помогала она всем - соседям, родственникам, просто знакомым... Кому полы подмести, кому в магазин сходить за продуктами, кому носочки связать или варежки, за больным поухаживать, обед сварить, угостить пирогом домашним, немного денежкой поделиться - и всё так незаметненько, как будто само собой разумеется, так что всех этих добрых дел Маниных бессовестная её родня и знакомые как бы и вовсе не замечали, хотя баба Маня всегда очень даже вовремя их выручала, хорошо понимая, когда её помощь к месту пригодится. Зато было свойство у Мани говорить со всеми с таким смущённым, виноватым видом, что тут же находилось, в чём её обвинить, за что обругать, и, в конце концов, за что больно высечь.

Всю жизнь драли Маню её мамаша и мамашины сёстры - Манины тётки, пока не стали совсем старенькими и дряхлыми - Маня всегда очень их всех любила, ну, мамашу - понятное дело, но и в тётках души не чаяла, делала для них всё, что могла. Вспоминает баба Маня с радостью, как счастливо было ей на даче у любимой тётушки. Вот Манечка, взрослая уже девица, лет двадцати пяти, прополет в выходной день огород, воды натаскает, кастрюли-тарелки вымоет - а тётушка её и зовёт, пальцем подманивает - пора! Бежит Маня со всех ног, сияет - не зря пахала весь день, дождалась, наконец, порки-наказания! Сарафанчик скинет, бухнется на коленки с разбегу, крепко-крепко обнимет тётушку. Та смеётся, ущипнёт больно-пребольно голенькую, кожу пальцами оттянув и выкручивая - совсем киселём расплывётся Манечка, всем телом прижимается, в глазах туман, дышит тяжело.
- Ну что, Манюня, какими розгами тебя высечь?
- Ой, тётя Галечка, меня тётя Катечка прошлый раз ивой драла, а мамочка орешником. Так что теперь пора посечь берёзонькой, угостить кашкой березовой, кашшшкой-малашкой - аж глазки закатывает...
- Так что разлеглась-то тут, вымахала кобылища, а всё как маленькая, кашка ей - ворчит тётушка - ну-ка, марш за хворостиной!
А какая из Мани кобылища, девушка она мелкая и тощая. Подбежит прям голышом к берёзе у самой изгороди, по пути в сарае ножик старый-ржавый, зазубренный прихвативши - а на улице уже деревенские вместе с дачниками глазеют, какие Маньке ветки выбирать, советуют. Покраснеет от стыда голая Манечка, нарежет прутьев побольше, погибче да подлиннее - и на расправу к любимой тётушке. Хорошо Маню воспитывают, правильно и регулярно - вот, вся деревня подтвердить может, да Мане и самой это известно. Как высекут, так поцелует ручки, её наказывавшие и сама бежит, голой попой в крапиву усаживается - а то какое ж летом без крапивы наказание!

Был за Маней один грех - насиловали её постоянно - всяк, кому не лень, и в деревне и в городе. Просто срам один - все бабы, как бабы, одна Манька куда не пойдёт - тут же обязательно кто-нибудь нарисуется, а то и целая компания - долго не церемонясь, завалят Маньку на спину, ноги ей задерут, а на прощание ещё и оплеух залепят парочку. Что в двадцать лет, что в шестьдесят - всё едино. А когда в сорок лет была Маня одно время немножко пухленькая, как маленькая сдобная булочка, так вообще проходу не давали, и просто на улице всякие встречные-поперечные, и соседи, и на работе... Всегда была Маня скромная девушка, и повода никакого никогда не давала, а только все как чуяли, что тут можно делать с ней, что захочешь и сама же баба глупая виновата окажется, её же за всё и накажут.

Никогда на противилась насилию Манечка - во-первых, неприлично скандалить с незнакомыми людьми на улице, а со знакомыми - и подавно. Во-вторых, сама же и виновата, что она блядь такая, раз на неё каждый бросается, ни один не пропустит. Так письке её бесстыжей и надо, ещё мало Манечку дерут! Одно только Мане обидно, что не просто насилуют, а ещё и бьют при этом - уж она и слова худого не скажет, молча терпит всё с виноватою улыбочкой, никогда не брыкается. Ладно, наказали бы за блядство, попу розгами высекли, а то и письку грешную - ещё и спасибо сказала бы Манечка - так ведь лупят как-то зло, некультурно - то пощёчин надают, то под рёбра ботинком или палкою. Обидно Манечке, но зла всё равно не держит, как потом повстречает милых своих насильничков, так, краснея, глазки прячет и улыбается.

Домой Манька заявится, руки дрожат, щеки горят, ножки врастопырку, сиськи в синяках, платье порвано - мамаша на неё накричит, за ремень схватится и порет Манечку меж раздвинутых ног по месту согрешившему, потом ещё и скипидаром натрёт - чтобы подольше запомнила. Вроде и понимают все, что не виновата бедная Манечка, да нельзя ж такое непотребство оставлять безнаказанным. Вот и Маня то же самое думает, всё понимает правильно, сама под матушкин ремень письку подставляет, кается, ревёт слезами горькими - стыдно Манечке.

Драли Маню соседи по коммуналке, прямо на коммунальной кухне - Маня их обожала, вечно за них то полы помоет, то плиту почистит. Для Манечкиной попочки всегда на кухне ведро с розгами стояло, в солёной воде замоченными. Сама же Маня их и заготавливала.

Пока Маня на пенсию не вышла - постоянно порола её на работе начальница - злобная, крикливая, глупая баба. На всех подчинённых криком кричала, слюной брызгала, кулаком по столу - всех до слёз доведёт, хорошо, если не до инфаркта. А Маня, вместо того, чтобы выволочки и взбучки избежать попытаться, сама подставлялася. Под горячую руку лезет, наорут на неё ни за что ни про что - со всем сразу соглашается, виноватится, говорит, драть её, дуру грешную некому. А начальница раздувается, рожа красная, поросячьи глазки навыкате - как это, орёт, некому, а я на что у тебя начальница?! А ну, жопу кверху, паскуда, юбку на голову! Трусов голопопая Манечка отродясь не носила - надо будет, всё равно ведь снимут. Зато срам какой, честной бабе в трусах щеголять, как какой-то прошмандовке - ещё подумают, что она от людей задницу свою грешную прячет. А так, хочь по жопе розгами, хочь просто под юбку заглянуть - нашей Манечке от людей таить нечего.

Порола начальница узким, толстым, тяжеленным ремнём грубой кожи - не для брюк ремень, а от шкивов старого станка ременный привод. Драла страшно, подолгу - так, что вся попа синяя, а то и вовсе чёрная - но Манечка начальницу свою, заразу эдакую, всё равно очень любила, смотрела снизу вверх, после порки хихикала угодливо, потирая голую распухшую попу на глазах у всего отдела, да ещё и угощала всех домашними пирожками и ватрушками. А народ бессовестный знай себе злорадствовал, что глупую Маньку опять за всех за них отодрали - вот ведь поросята неблагодарные!

Во сне баба Маня вовсю общалась с чертями, те её обожали и совсем уж заждались, давно уже специально для любимой Манечки заготовили прекрасную сковородку старинной работы, с литыми узорами на бортах, во сне эта сковородка наполнялась прекрасным душистым нежнейшим маслом, немножечко разогревалась на сухих, трещащих в огне прутьях орешника и Манечка заранее примеряла к сковородке свою попочку, обжигаясь и повизгивая. Черти с чертовками щипали её за попу, дразнили - что, хорошо тебя твои соседушки разлюбезные нынче высекли? Говорили, чтобы не переживала, без розог она и здесь не останется - вечерком, когда положат под сковородку новые дровишки и заменят маслице, перед тем, как снова жарить, высекут Манечкину попку с большим удовольствием, тут такой кустарник водится, жох называется, так с его прутьями никакие земные розги не сравнятся, секут больнее раскалённого железа. И подхлёстывали грешную попочку маленьким прутиком - действительно, жгло страшно.

Просыпалась Маня счастливая, с порозовевшей, слегка намасленной задницей, со вспухшими полосками от жоховых прутьев. Как-то раз одна милая чертовка, внешне - вот прямо коза козой, с рожками и с копытцами на задних ножках, целуя и обнимая, засунула Мане в попочку корень жоха - жжёт он прямо как кол из раскалённого докрасна железа, но, когда вынешь, ожогов от него не остаётся, только попа всё ещё продолжает гореть какое-то время. Так баба Маня и проснулась с корешком в попе, жжёт - глаза аж на лоб вылазят - не охнуть, не вздохнуть. Тайно его теперь хранит на этажерке в тряпочке, по вечерам, перед тем, как попу зеркалу показывать, корешок жгучий вставляет - попку порадовать - говорят, его на несколько лет хватает.

Черти славные, обожают грешников, не жалея сил, приласкают по-всякому, не ленятся - и багром подцепят под рёбрышки, и за сиськи таскают раскалёнными крючьями, а то и вовсе праздник устроят - снимут с жаровни сковородочку, да и посадят грешной попочкой прямо на решётку железную, раскалённую, чтобы жаром от углей мясо грешное припекало-жарило и огонь язычками ягодички, сквозь решётку провисшие, всласть облизывал.

Вот только больно уж черти эти большие охальники, а чертовки их и вовсе бесстыжие - говорят бедной Манечке, от такого позора раскрасневшейся, что не только попке её от сковородки горячей достанется, но и писька грешная в масло кипящее окунётся, будет губками срамными лизать сковородочку. А самое-то позорище, что грозятся-обещают натереть бедную писечку жгучим перцем с чесноком, начинить лучком колечками и чесночными дольками - да не просто ради наказания - это Манечка уж как-нибудь вытерпела бы, даже приняла бы с радостью, а хохочут, что так вкусней и слаще пизда её старая будет жариться, мол, самой же и понравится. Ужас какой, срам и стыд - уж как и сколько за всю жизнь Маньку и позорили, и наказывали - за всё Манька если не рада была, то хотя бы благодарна, никогда не противилась - но такого окаянства в страшном сне не приснится, чтобы не просто в масле жарили, как приличную грешницу, а ещё и с луком-чесноком, словно она курица какая, стыд-позор какой, что люди скажут-то! Раскраснелась Манька, щёки горят, в глазах слёзы, от стыда аж волоски, стыдно сказать где, шевелятся и колечками завиваются, а черти знай себе хохочут, под рёбра пальцами когтистыми тыкают, потешаются. Загнули бедную бабоньку и ну, давай её всей оравой, не то любить страстно, не то насиловать злостно - во сне толком и не разберёшь.

Только проснулась баба Маня, в кровати раком стоючи враскорячку, письку жжёт и щиплет, попа болит, как будто только сняли с кола осинового, а из-за двери приоткрытой соседушки любезные подглядывают, хихикают. Ох, чует Манька, и накажут же её сейчас за такое непотребство - и, кстати, абсолютно правы будут! - вечером не только розгами высекут и драной попой в тазик с солью на всю ночь посадят, но еще и прижгут жопку глупую, бесстыжую ракалённой на огне железной ложкой, а под утро, выспавшись, загонят целую охапку длинных злых иголочек в старые дряблые ягодички, покрытые вздувшимися от розог кровавыми рубцами, просоленные, горящие огнём - чтобы знала, старая, почём фунт лиха и вела себя другой раз поприличнее. И то верно, думает бедная Манечка, рановато мне ещё на тот свет на сковородочку, пока здесь все земные наказания не приму, пока всего, чего только можно, не изведаю - даже и мечтать нечего о преисподней с котлами и сковородками. Глазки от счастья закатила, ждёт - не дождётся сегодняшней вечерней экзекуции, уж как она потом перед милыми соседями на колени станет, благодарная, ручки-ножки им целовать будет за то, что наказали примерно бесстыжую, поучили уму-разуму.

Да только куда ж от мечты денешься, стоит баба Маня перед зеркалом, попу выпятив, так и представляет, каково ей будет на сковородке, когда черти на полную огонь раскочегарят - попа жарится, вся в пузырях, Манька ёрзает, себя не помня, кожа слазит клочьями, мяско к сковородке пригорает, орёт грешница, что есть мочи, головой мотает отчаянно, слёзы брыжжут веером, руками машет во все стороны, ноги задрала, бесстыже расставила, сучит ногами в воздухе бестолково - сил нет терпеть никаких, и никуда не денешься. А черти, милые такие, добрые, знай радуются, дровишек подкладывают, кочергой в жаровне ворочают. Как представит всё это себе баба Маня, стоя перед зеркалом, от жгучего корешка в попе чуть не вереща - взмокнет вся от ужаса, как мышь голенькая, в глазах туман, ноги ватные, да и описается прямо на пол. Страшно - мочи нет, и чем страшней-ужасней - тем сильней на сковородку эту хочется, чтобы вот так вот - раз и навсегда, и никакого спасения для её попы уже точно не было.

И ещё от чертей у Мани подарочки - на юбилей как-то сковородник презентовали, простенький, но изящный, здесь таких нет. В сковородку так сам вцепляется - никогда случайно не выскользнет. Проснулась Манечка - а подарок рядом с ней прямо в кроватке лежит, деревянной ручкою легонько шевелится-извивается, за бочок Маню своей железной лапкой пощипывает.

А то вот в очередном сне проткнули Маньке железной спицей сосочек - та и охнуть не успела, сережку-колечко серебрянное вставили, красоты неимоверной, и ну его запаивать свечкой какой-то странной, необычной - пламя белое, свистит, гудит, как газовая горелка, искры с треском сыпятся. Колечко раскалилось, Манька от собственного визга проснулась, сосок жжёт, кольцо в ночи светится, соседи в комнатку вломились (у бабы Мани замков на двери отродясь не бывало) - чо орёшь посреди ночи, совсем охренела, всех перебудила! Прямо из тёплой кроватки поволокли голую Маню на холодную кухню и секли до самого утра, пока все розги не переломали. Поутру же выставили поротую Маньку голышом за дверь, на улицу - повелели ведро новых розог настричь-засолить, а сами по своим комнатам снова дрыхнуть завалилися.